Неточные совпадения
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он
приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела
на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть
на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и считать минуты.
Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он, встретив
на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и, сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он не
приехал к ним и не дал энать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем и женою.
Извозчики все повеселели, скачут по
улицам, кричат друг другу: «Барин
приехал, барин
приехал…» Половые в трактирах тоже сияют, выбегают
на улицу, из трактира в трактир перекликаются: «Барин
приехал, барин
приехал!» Цыгане с ума сошли, все вдруг галдят, машут руками.
Я
приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По
улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне
на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
Около полудня в конце
улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы
приехать на год раньше —
на юбилей Романовых.
В юности он
приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом
приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами
на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Внизу мы прошли чрез живописнейший лесок — нельзя нарочно расположить так красиво рощу — под развесистыми банианами и кедрами, и вышли
на поляну. Здесь лежала, вероятно занесенная землетрясением, громадная глыба коралла, вся обросшая мохом и зеленью. Романтики тут же объявили, что хорошо бы
приехать сюда
на целый день с музыкой; «с закуской и обедом», — прибавили положительные люди. Мы вышли в одну из боковых
улиц с маленькими домиками: около каждого теснилась кучка бананов и цветы.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не
приехать и «осматривать», а жить и смотреть
на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то
улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос
улиц, памятников, да и то ненадолго.
С музыкой, в таком же порядке, как
приехали, при ясной и теплой погоде, воротились мы
на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески и видели узенькую
улицу, тощие деревья и прятавшихся женщин. «И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!» — говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете вы. А женщины действительно чернозубые: только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им
улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных местах шесть часов… Гарибальди
приехал в половине третьего
на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
Лондон ждет
приезжего часов семь
на ногах, овации растут с каждым днем; появление человека в красной рубашке
на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
Приехал он еще в молодости в деревню
на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка.
На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней
на улицу да и закричала мужу...
— У нас, евреев, это делается очень часто… Ну, и опять нужно знать, за кого она выйдет. А! Ее нельзя-таки отдать за первого встречного… А такого жениха тоже
на улице каждый день не подымешь. Когда его дед, хасид такой-то,
приезжает в какой-нибудь город, то около дома нельзя пройти… Приставляют даже лестницы, лезут в окна, несут больных, народ облепляет стены, чисто как мухи. Забираются
на крыши… А внук… Ха! Он теперь уже великий ученый, а ему еще только пятнадцать лет…
К себе Нагибин не принимал и жил в обществе какой-то глухой старухи кухарки. Соседи видели, как к нему
приезжал несколько раз Ечкин, потом приходил Полуянов, и, наконец, видели раз, как рано утром от Нагибина выходил Лиодор. Дальнейшие известия о Нагибине прекратились окончательно. Он перестал показываться даже
на улице.
Поселенцы говеют, венчаются и детей крестят в церквах, если живут близко. В дальние селения ездят сами священники и там «постят» ссыльных и кстати уж исполняют другие требы. У о. Ираклия были «викарии» в Верхнем Армудане и в Мало-Тымове, каторжные Воронин и Яковенко, которые по воскресеньям читали часы. Когда о. Ираклий
приезжал в какое-нибудь селение служить, то мужик ходил по
улицам и кричал во всё горло: «Вылазь
на молитву!» Где нет церквей и часовен, там служат в казармах или избах.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам
на последние, да в бесчувствии всю ночь
на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи, Катишь шла по средине
улицы и вела только что не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда гроб поставлен был в церковь, она отпустила его и велела
приезжать ему
на другой день часам к девяти
на четверке, чтобы после службы проводить гроб до деревни.
Мужик придет к нему за требой — непременно требует, чтобы в телеге
приезжал и чтобы ковер ему в телеге был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь
на улице встретится, хоть малый ребенок, и шапки перед ним не снимет, он сейчас его в церковь — и
на колени: у нас народ этого не любит!
Когда я
приехал в Р., было около девяти часов вечера, но городская жизнь уже затихала. Всенощные кончались; последние трезвоны замирали
на колокольнях церквей; через четверть часа
улицы оживились богомольцами, возвращающимися домой; еще четверть часа — и город словно застыл.
— Прежде очень для дворян вольготно было! — говорит один гость, —
приедет, бывало, барин
на постоялый, гаркнет:"Мужиком чтоб не пахло!" — ну, и ступай
на улицу! А нынче — шабаш!
Нужно сказать, что все время, как
приехал барин, от господского дома не отходила густая толпа, запрудившая всю
улицу. Одни уходили и сейчас же заменялись другими. К вечеру эта толпа увеличивалась и начинала походить
на громадное шевелившееся животное. Вместе с темнотой увеличивалась и смелость.
Там, откудова он
приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь
на всю
улицу.
Хотя не самое чувство умиления и набожности, но самодовольство в том, что я испытал его, удержалось во мне всю дорогу, несмотря
на народ, который при ярком солнечном блеске пестрел везде
на улицах, но как только я
приехал домой, чувство это совершенно исчезло.
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что
на Тверской
улице, угол Газетного.
На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее
приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Широко я попользовался этим билетом. Мотался всюду, по всей России, и
на Кавказ, и в Донские степи, и в Крым, и опять
на выставку
приезжал, а зимой чуть не
на каждую пятницу поэтов, собиравшихся у К.К. Случевского, ездил в Петербург из Москвы с курьерским. И за все это я был обязан встрече
на улице с Амфитеатровым, который через три года дал мне еще более интересную работу.
Прошли через
улицу и вошли в другую, которая показалась
приезжим какой-то пещерой. Дома темные, высокие, выходы из них узкие, да еще в половину домов поверх
улицы сделана
на столбах настилка, загородившая небо…
Она
приехала в последние годы царствования покойной императрицы Екатерины портнихой при французской труппе; муж ее был второй любовник, но, по несчастию, климат Петербурга оказался для него гибелен, особенно после того, как, оберегая с большим усердием, чем нужно женатому человеку, одну из артисток труппы, он был гвардейским сержантом выброшен из окна второго этажа
на улицу; вероятно, падая, он не взял достаточных предосторожностей от сырого воздуха, ибо с той минуты стал кашлять, кашлял месяца два, а потом перестал — по очень простой причине, потому что умер.
И вот я в Пензе. С вокзала в театр я
приехал на «удобке». Это специально пензенский экипаж вроде извозчичьей пролетки без рессор, с продольным толстым брусом, отделявшим ноги одного пассажира от другого.
На пензенских грязных и гористых
улицах всякий другой экипаж поломался бы, — но почему его назвали «удобка» — не знаю. Разве потому, что
на брус садился, скорчившись в три погибели, третий пассажир?
Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и
на улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил еще
на старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч
приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своей кухаркой, уже жила в одном из флигелей.
И мы ждали, ни разу даже не вспомнив о происшествии, когда-то случившемся
на Рогожском кладбище, где тоже
приехали неизвестные мужчины, взяли кассу и уехали… Мы терпеливо просидели у меня в нумере до вечера. В восемь часов ровно, когда зажглись
на улице фонари, за нами явилась четвероместная карета, нам завязали глаза и повезли.
Мы
приехали на пристань Каменку ночью. Утром, когда я проснулся, ласковое апрельское солнце весело глядело во все окна моей комнаты; где-то любовно ворковали голуби, задорно чирикали воробьи, и с
улицы доносился тот неопределенный шум, какой врывается в комнату с первой выставленной рамой.
Васса. Ты — слушай! Скажешь ему, что ко мне
приехала из-за границы Рахиль Топаз, эмигрантка. Он знает — кто это. Он ее арестовывал. И что если нужно снова арестовать ее, так пусть арестуют
на улице, а в мой дом — не приходят. Поняла?
Приехав в Казань (1801 года), мы не остановились уже у капитанши Аристовой, а наняли себе квартиру получше; не помню,
на какой
улице, но помню, что мы занимали целый отдельный домик, принадлежавший, кажется, г. Чортову.
Едет он по селу
улицей — все шапки снимают;
приедет в церковь к обедне — станет с супругой впереди у крылоса, подтягивает дьячку и любуется
на пожертвованное им паникадило; после обедни подойдет ко кресту первым после Грацианова и получит от батюшки заздравную просвиру.
По временам, вечером, съезжались у нас окрестные или зимующие в городе помещики, и пока в зале, куда детей не пускали, до полуночи играли в карты,
приезжие кучера и форейторы разминались, стараясь согреться,
на улице или
на просторном дворе перед окошками.
Так как я
приехал с целью поступить в какой-нибудь полк и побывать
на войне, то седьмого мая, в четыре часа утра, я уже стоял
на улице в серых рядах, выстроившихся перед квартирой полковника 222-го Старобельского пехотного полка.
Была в провинции и связь с одной из дам, навязавшейся щеголеватому правоведу; была и модистка; были и попойки с
приезжими флигель-адъютантами, и поездки в дальнюю
улицу после ужина; было и подслуживанье начальнику и даже жене начальника, но всё это носило
на себе такой высокий тон порядочности, что всё это не могло быть называемо дурными словами: всё это подходило только под рубрику французского изречения: il faut que jeunesse se passe.
Приехали. Я его упросил, чтобы он хоть здесь отпустил извозчика, что я назад ни за что в другой раз по тем же
улицам не поеду.
На это он согласился. Меня назвал еще раз дураком, а извозчику дал пятиалтынный и часы мне купил серебряные с золотым ободочком и с цепочкой.
На другом конце длинной
улицы появилась кучка всадников, и я узнал бега, до которых и якуты, и татары большие охотники. Всадников было человек пять, они мчались как ветер, и когда кавалькада приблизилась, то впереди я различил серого конька,
на котором вчера
приехал Багылай. С каждым ударом копыт пространство, отделявшее его от скакавших сзади, увеличивалось. Через минуту все они промчались мимо меня как ветер.
Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший номер где весь пол был обтянут серым солдатским сукном и была
на столе чернильница, серая от пыли, со всадником
на лошади, у которого была поднята рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал ему нужные сведения: фон Дидериц живет
на Старо-Гончарной
улице, в собственном доме, — это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц.
Я стоял у окна и припоминал. Было время, когда и я в этот день метался по
улицам.
Приедешь, бывало, в один дом, подаришь швейцару целковый, распишешься и что есть мочи спешишь в другой дом, где тоже подаришь целковый и распишешься. Да в мундире, сударь, в мундире! Встретишь, бывало,
на улице такого же поздравителя, остановишь, выпучишь глаза...
Приехав апрельским утром в уездный городишко N., он остановился
на постоялом дворе старовера Рябухина, где за двугривенный в сутки ему дали светлую и чистую комнату с условием, что курить он будет
на улице.
Видела я вас только два раза: один раз очень давно,
на Московской
улице, а другой раз
на нашем акте, когда вы
приезжали с архиереем, но вы меня, конечно, не помните.
У нас у всех девушек есть… ну, понимаешь… приятели. Посмотри в праздник, сколь хорошо:
на улице сидят все вместе; а ты вот со мной никогда не погуляешь. По крайности я перстенек покажу, что есть у меня такой парень, который меня верно любит. Ты
приезжай ужо пораньше, заложим тройку, насажаем девок, поедем кататься с песнями.
Городищев. Надобно погодить минут пять, чтобы жених был уже в церкви, когда мы
приедем. Раньше увидит его — в ограде или
на крыльце, он дурак сейчас ляпнет, что он жених, она заартачится. Делать скандал
на улице — неловко.
Когда кто-то из офицеров купил
на улице за 5 центов карикатуру и привез в кают-компанию, все весело смеялись над рекламой, ловко придуманной по случаю прихода русского корвета Джефри Уильстоком и К°, о магазине которого никто не имел ни малейшего понятия. Тем не менее по этому поводу
приезжали представители двух влиятельных в С.-Франциско газет и просили не сердиться
на эту глупую карикатуру-рекламу.
Дачники были в смятении. Болгары тоже чувствовали себя тревожно. Кучки бедноты стояли
на деревенской
улице и вполголоса переговаривались. По слухам, в соседней русской деревне уже образовался революционный комитет, туда
приезжали большевистские агитаторы и говорили, чтобы не было погромов, что все — достояние государства. Крестьяне наносили им вина, хлеба, яиц, сала и отказались взять деньги.
При мне он
приехал"с маменькой"
на новое житье уже магистром, человеком под сорок (если не за сорок) лет, с лысой, характерной головой, странного вида и еще болев странных приемов, и в особенности жаргона. Его"маменька"открыла у себя приемы, держала его почти как малолетка, не позволяла даже ему ходить одному по
улицам, а непременно с лакеем, из опасения, что с ним сделается припадок.
Приехала лошадь за моим одноклассником Добрыниным, — горел их дом вверху Старо-Дворянской
улицы, за углом
на полквартала выше нашего дома.
Накануне отъезда в Дерпт получил январскую «Книжку недели» и два первых номера самой «Недели». Письма никакого не было.
Приехал в Петербург, пошел в редакцию
на Ивановскую
улицу, позвонил.